Похороны две сестры хоронят свою мать
Это один из немногих актеров, у которого не было творческих простоев и пауз в карьере. Ему предъявили обвинение по нескольким пунктам ч. Просторы России. Войти Регистрация. Отсюда и шутливое название этого праздника дунтэк кабак, то есть бесплатный кабак, бесплатная пивнушка.
Татьяна ее подхватила, отвела в машину. Алевтина Васильева сказала, что не может идти, и ее понесли на носилках. Ночная тьма скрывала, насколько обгорели мать и дочь.
Но когда соседка заглянула в салон скорой, то обомлела. Алевтина Васильева лежала на спине с поднятыми руками, а от ладоней до локтей свисали куски отслоившейся кожи. Они все черные были. Белков не было, — вспоминает Борзикова. Марину тоже завели, а Роман был [почти] целый — у него только руки [обгорели]. Фельдшер предложил Лазаруку подождать другую машину скорой помощи, но тот забрался в салон — сказал, что не хочет оставлять близких.
Дарья Лаврищева о пожаре узнала утром — ей позвонили соседи. К подруге и ее маме девушку не пустили: обе лежали в реанимации и были в коме. Врачи попросили привезти мази и клеенки для лежачих больных.
В материалах уголовного дела сказано, что у Алевтины обгорели лицо, шея, туловище, руки и ноги. Марина обгорела чуть меньше: половина лица, туловища, рука и нога.
Роман Лазарук оказался в травматологическом отделении. Навещавшая его Наталья Борзикова вспоминает, что ожоги были точечные, каплевидные — это горели брызги бензина. Дарья тоже навестила Романа. Спросила, как начался пожар. Подруга Марины не понимала, как кухня могла вспыхнуть так, чтобы три человека сразу не заметили огня. Роман ответил, что смотрел телевизор в своей комнате, вышел на запах гари, увидел пожар и вывел маму с сестрой из дома.
Дарья ему посочувствовала и предложила помощь. Они спустились в аптеку, Лаврищева купила лекарства, оставила денег и уехала. Вечером Дарья вернулась в больницу с тормозком для Романа — привезла еды и сигарет. Они вместе пошли к дверям реанимации. Роман вызвал врача, спросил, как мама и сестра. Доктор ответил, что пострадавшие еще в коме, Алевтину, скорее всего, не спасут, а если и случится чудо, то она останется ослепшей.
У Марины был другой прогноз: врач считал, что молодая девушка с крепким сердцем скоро очнется и, скорее всего, выкарабкается. Источник: читатель После разговора с врачом Роман попросил Дарью сходить на пепелище, найти его документы, если те уцелели, и привезти какие-то вещи.
Лаврищева уверена, что Лазарук тогда понял серьезность случившегося и решил сбежать. Пока Дарья добиралась из больницы домой, в себя как раз пришла Марина. Она рассказала врачам, что это брат облил их с матерью бензином, а часть горючего плеснул на печь — так двух женщин охватило пламя.
К девушке вызвали следователя, который снял ее показания на видеокамеру. Запись дала начало уголовному делу. Когда пришли с этими показаниями к Роману, тот сразу признал вину. Следствие установило: Роман Лазарук был пьян, когда начался пожар. В материалах уголовного дела отмечено, что он «имел умысел причинить тяжкий вред здоровью матери» и небрежно относился к ее возможной смерти.
При этом находящаяся рядом [сестра] попыталась словесно остановить происходящее, однако Лазарук в ответ на указанные действия [сестры] вылил оставшийся в бутылке бензин на голову последней, при этом часть выливаемого им бензина попала по неосторожности на находившуюся в комнате печь», — сказано в материалах уголовного дела. Ее похоронили в закрытом гробу. Соседи говорят, что похоронами занимался Виктор — мужчина, которого Роман отказывался принять в семью.
Дарья Лаврищева открыла сбор денег на помощь Марине. Скидывались соседи, друзья, студенты техникума. Подруги девушки дали объявление в местную газету, писали в соцсетях о происшествии.
За три дня собрали около 50 тысяч рублей. Эти деньги планировали потратить на реабилитацию и психолога для Марины. Близкие увидели ее только перед транспортировкой. Девушка что-то шептала, и Наталья Алексеенко склонилась над ней. Марина спросила: «Как мама? Врачи просили оберегать пациентку от потрясений. За телом поехала ее двоюродная сестра Наталия Васильченко.
Вместе с Дарьей они похоронили Марину. Деньги, собранные на реабилитацию, потратили на похороны. Марину Лазарук, в отличие от матери, хоронили в открытом гробу. Тело обернули пленкой, чтобы сукровица не текла, рассказывает Дарья. Марина не была замужем, поэтому в гроб девушку положили в свадебном платье. Наряд выбрала Дарья.
Сгоревшую щеку Марины прикрыли слоями фаты. Восемь лет на страничке Марины во «ВКонтакте» знакомые пишут скорбные посты и прикрепляют их общие фото. Безумно скучаю, люблю тебя». Никак не верится, что не увижу тебя онлайн».
После смерти сестры Роман отказался от своих признательных показаний. В суде заявил, что лежал на диване в своей комнате, услышал крики из кухни, выглянул и увидел пожар. Он настаивал, что сам вывел из дома и потушил горящую мать и сестру.
Роман утверждал, что пожар устроила Марина. Вот что записала секретарь Донецкого городского суда, фиксируя показания Лазарука: «Мать и сестру бензином не обливал. Отчего произошло возгорание, ему не известно. Сестра говорила, что он, то есть подсудимый Лазарук Роман, облил ее и мать бензином, отчего они загорелись.
Она могла всё что угодно придумать. Может, ей это приснилось. Он [сестру] в тот день вообще не видел. Он к пожару никакого отношения не имеет. У него на веранде не хранился бензин. Следователю просто так пояснял, что у него был бензин. Всё, что до этого пояснил следователю, надумано».
Лазарук утверждал, что дал признательные показания по двум причинам. Во-первых, находился в тяжелом состоянии и под воздействием лекарств, когда давал первые показания. Но заместитель главврача донецкой ЦГБ в суде опроверг это. Еще Роман говорил, что пожар случился из-за Марины, а он взял вину на себя, чтобы оградить девушку от тюрьмы, а раз она умерла, то сидеть за нее не собирается.
Лазарук утверждал, что никогда не угрожал сжечь маму и сестру, скандалов с мамой у него никогда не было. В суде показали видеозапись с показаниями Марины. Семь опрошенных судом свидетелей сообщили, что Роман кричал на маму, угрожал сжечь. Потерпевшей по делу была признана двоюродная сестра Марины и Романа Наталия Васильченко. Она рассказала корреспонденту RU, что поговорила с Романом в больничной палате и записала беседу на диктофон, а запись передала следователю.
На ней Роман признавался, что поджег сестру и маму. Аудиозапись приобщили к материалам дела. Еще в доме провели экспертизу — она подтвердила слова Марины. Смягчающих обстоятельств для Лазарука суд не нашел, квалифицировал его действия как рецидив и дал 17 лет лишения свободы в колонии строгого режима.
Ему еще [оставалось] сидеть и сидеть. В начале сентября Роман Лазарук позвонил двоюродной сестре и сказал, что собирается наняться в ЧВК «Вагнер» вместе с другими заключенными его колонии. Почему — не пояснил. Васильченко стала его отговаривать, но Роман не послушал.
В последний раз Лазарук звонил Наталии 19 сентября. Сказал, что у него всё хорошо, и пропал. Сестра стала его искать, писала в луганские сообщества во «ВКонтакте». Ответа не было. Наталия рассказывает, что 28 января ей позвонил сотрудник ЧВК и сообщил, что Роман Лазарук погиб 17 декабря — получил осколочное взрывное ранение головы, туловища и конечностей.
Я же не могу сказать: «Да чтоб ты сдох», правильно? Это его судьба, он ее строил. Я таким его не считаю. Я считаю: достойно, что он сделал такой поступок. Награду просто так ему бы не дали. Ему дали награду «За отвагу». Российская медаль «За отвагу» — госнаграда, которую вручают за мужество и отвагу, проявленные в боях и при выполнении специальных заданий по обеспечению государственной безопасности, при защите конституционных прав граждан в условиях, сопряженных с риском для жизни.
Медаль в России вручают с года. В СССР аналогичная награда появилась в году. Медаль вместе с положенными документами передали Наталии Васильченко как ближайшей родственнице. Сообщение о похоронах Лазарука разместили в батайском издании «Новость». В боях под Артемовском так до года назывался Бахмут. Он получил осколочные ранения, несовместимые с жизнью», — сказано в некрологе. Там нет ни слова о судимости Романа и гибели его родных.
Васильченко отказалась отвечать, получит ли она денежную компенсацию за смерть двоюродного брата. Наталия отметила, что семья хоронила Романа Лазарука самостоятельно.
Памятники Алевтине Васильевой и Марине она тоже ставила сама, говорят соседи. RU спросил у замминистра региональной политики и массовых коммуникаций Сергея Тюрина, почему члена ЧВК «Вагнер» похоронили в одном ряду с военными. Тюрин ответил, что решения о захоронениях принимают в муниципалитетах, в каждом городе администрация решает это самостоятельно.
По словам чиновницы, православный христианин не имеет права судить людей, которые «когда-то что-то сделали». При этом ей известно, что Роман Лазарук сжег маму и сестру, а завербовали его в колонии. Чиновница говорит, что в муниципалитете нет документа о разграничении участков на кладбище, поэтому никакой Аллеи Героев тоже нет.
Земельный участок свободный, там хоронят и военнослужащих, и погибших ЧВК. Просто так получилось, что стали ребят рядом хоронить. Погибают ребята и родители либо жены говорят: мы хотим рядом с теми ребятами. Вот так это просто спонтанно получилось, что они рядом, — утверждает Забабурина.
Они уверены, что Роман завербовался в ЧВК, чтобы раньше выйти на свободу. А его — героем. Когда в газете сообщили, что Лазарук Роман погиб, я написала [в комментариях]: «Этот ваш герой сжег родную мать и сестру». Кто-то писал: «Как так? Каждый считает по-своему. Но каждый это горе не пережил.
Убили, украли, зарезали, изнасиловали, сели в тюрьму и вышли, чтобы дальше убивать. Да какие уж они герои? Суд над Быковской. Кто владеет рынками. Избили бабушку. Атаки дронов. Аварийные дома. Почему тонет Ростов. Трасса М Тесты про Ростов. Могила Романа Лазарука. Он лежит рядом с военными. Разные кладбища. Памятники Алевтине Васильевой и ее маме ставила двоюродная сестра Романа.
Ее же признали потерпевшей по делу. Это Марина Лазарук. Ей было 22 года. Алевтина Васильева. Дом, где сгорели женщины. Улица, на которой жила семья. Домов тут почти не видно — они за деревьями. Когда Алевтина завела пекинеса, Роман возненавидел и собаку. Марина слева и Дарья справа с детства были лучшими подругами. Баночка в прихожей.
Татьяна Борзикова и Наталья Алексеенко — соседки семьи Лазарук. В комнате Романа Лазарука. Вещи Романа. Роман Лазарук сжег родных в 24 года. В сгоревшем доме. Угольная печь, от которой пошло пламя.
Старались приготовить такое блюдо, которое любила роженица. Приходили родственницы, соседки, односельчанки. Этот обычай, распространенный и у других народов, называется у удмуртов северных районов республики тетер нуон — приношение гостинцев, тетер — название мучного изделия , пинал сюдон — кормление младенца; в южных и центральных районах кашае, зубоке ветлон — сходить на кашу, на шаньги нуон — приношение шанег. Приходили в любое время без приглашения. Пришедших угощали. В течение месяца, вернее, до праздника родин, почти каждый день в дом кто-нибудь приходил.
Роженица до сорокового дня, а ее ребенок до крещения, по повериям, находились в чрезвычайной опасности от нападения «злых сил». Чтобы уберечь роженицу и новорожденного от «вредоносных сил», предпринимались различные меры, направленные на нейтрализацию их «действия».
Так, роженица не ела принесенные ей угощения, пока их не отведывал кто-либо из членов семьи. Прежде чем выйти из дома в первый раз за день , она непременно съедала кусок хлеба, что объяснялось верой в магическую силу хлеба, который по этой причине использовался и в некоторых других случаях, например, когда клялись в чем-нибудь, держали в руках хлеб. При первом выносе новорожденного из дома старались как бы запутать следы, «чтобы нечистая сила не нашла дороги к ребенку»: выйдя со двора, не шли сразу по назначенному адресу, а заходили сначала к соседям, живущим в другой стороне.
Отправляясь в гости, роженица должна была иметь при себе луковицу или головку чеснока в качестве оберега. Подобные отвращающие меры принимались и по отношению к новорожденному. Так, приходящим «на кашу» новорожденного не показывали, «чтобы его не сглазить». Боязнь «сглаза» была весьма распространенным явлением, и часто плаксивость ребенка объясняли тем, что его кто-то «сглазил».
Лечили от «сглаза» тем, что в лицо ребенка, нашептывая при этом заговоры, брызгали холодной водой, которой предварительно ополаскивали дверные ручки, углы столов, икону, оконное стекло. Для предотвращения влияния «дурного глаза» на ручку ребенку повязывали цветную шерстяную нитку или яркую бусинку, чтобы «глаз упал» на нее, к шапочке пришивали раковину каури — гырпинь, а отправляясь с новорожденным в гости, его темя посыпали солью или мазали сажей, взятой из печной трубы.
Больных, плаксивых детей показывали знахарю туно-пеллё. Вплоть до XX в. Поэтому ребенка одного не оставляли, а если все же приходилось, некоторые привязывали к шее младенца козью шерсть, однако чаще в люльку под его подушку клали нож или ножницы — действие, основанное на вере в магическую силу железа, металла.
Отмечали появление у ребенка первого зуба: тому, кто обнаружил прорезающийся зубик пинь шедьтись — нашедший зуб , мать преподносила небольшой подарок, а он делал подарок ребенку. Из наблюдений над поведением детей родилось немало ложных примет, в которых нет причинно-следственных связей между явлениями, о которых идет речь.
Так, говорили, что если спящий ребенок уползает на подушке вверх, значит, будет жить, а если сползает с нее — не жилец Улоно нылпи изьыкуз миндэр вылэ тубе, кулоноез — ваське. При выздоровлении роженицы устраивался праздник родин, называемый в различных районах кабак, зыбок, или как нуны сюан.
Приглашенные приходили без подарков. Отсюда и шутливое название этого праздника дунтэк кабак, то есть бесплатный кабак, бесплатная пивнушка. Подарки в виде отреза на платье или фартук несла только мать роженицы. Обязательными блюдами на празднике родин было масло, на которое гости с различными пожеланиями новорожденному клали мелкие деньги, и каша, сваренная на мясном бульоне. На празднике в кулачок новорожденному клали монету и примечали, схватит или нет; если схватит — это считалось доброй приметой.
Отцу новорожденного женщины подавали тарелку сильно пересоленной каши, которую он должен был съесть всю, иначе тарелку опрокидывали ему па голову — «чтобы знал, как солоно приходится роженице» [4].
Гости поздравляли-славили родителей и напутствовали нового человека: "Коньдон кадь югыт-сайкыт мед луоз! Мальчику желали быть защитником-оградой для государства — "Кунлы кенер медло! Каждому ребенку желали долголетия, большого счастья — "Кузь арлыдо, паськыт шудо медло! В молитве, посвященной новорожденному мальчику, говорится: "Да будет новорожденный работящ, силен, обходителен с людьми. Да будет Великому Государю плательщик податей! Да окажется годен идти в рекруты", а для новорожденной девочки просили у богов: "Да будет новорожденная искусной пряхой.
Да выйдет она замуж за первое лучшее хозяйство! Пусть придет ее сватать грамотный жених! На первое место среди желанных добродетелей для своих детей крестьянин ставил трудолюбие — главнейшее качество члена крестьянской семьи.
Далее для мальчика он просил у богов, конечно же, силы и, что примечательно, сразу же вслед за силой — обходительность с людьми.
Мальчик должен был вырасти в главу семьи, хорошего хозяина, следовательно, плательщика податей, то есть он не должен был вступать в конфликт с властями, не нарушать закона, быть образцовым гражданином. Казалось бы, что может быть тяжелее рекрутской повинности, однако крестьянин уже при рождении сына добровольно "отдает" его в рекруты, более того, он заклинает богов, чтобы сын оказался годен для рекрутской службы.
Для дочери одним из наиболее серьезных пожеланий было выйти замуж. Через своих сыновей-дочерей крестьянин старался расширить границы своего семейного мира [16]. Отсюда такое заклинание: "Выданным на ту сторону реки семерым дочерям детей ниспошли, а на эту сторону реки в мой дом девятерых снох ниспошли". Родители были заинтересованы в том, чтоб у выданных дочерей обязательно были дети, поскольку бездетную жену, по обычаю, могли вернуть обратно [20]. В случае бесплодия девушка отсылалась обратно к родителям, а если выходила замуж, то подвергалась упрекам и покорам как от мужа, так и от его родных [21] [].
В качестве «музыкального инструмента» на этом празднике использовалась печная заслонка, в которую стучали ножницами или косарем: очевидно, как и при родах, они должны были отпугнуть враждебные силы. Основаны они на вере в чудесную силу печи, домашнего очага. С этим же связано и использование сажи, взятой из печной трубы.
Женщины заставляли плясать отца в нижнем белье, при этом пели неприличные песни — по-видимому, пережиточное явление языческого обряда, связанного с культом мужской силы. Праздник по случаю рождения ребенка устраивался в день крещения. Свекровь и свекор роженицы рекомендовали наиболее уважаемых ими людей в крестные родители, которые и возили ребенка крестить в церковь.
В различных районах крестных называют по-разному. Иногда после крещения ребенка подавали в избу через окно, выбив стекло. Этот акт производился в тех случаях, когда ребенок был хилым, болезненным. Большинство описанных обрядов, их элементов встречаются у многих народов у финно-угорских, славянских и тюркских. Это может быть объяснено единой первопричиной появления этих обрядов; загадочным с точки зрения древнего человека рождением ребенка, большой смертностью детей и стремлением сохранить их, а также желанием обеспечить женщине дальнейшую способность к деторождению, а ребенку — будущее [4].
В системе обрядовой жизни удмуртского народа определенное место занимают обряды, связанные со службой в армии. Содержанием ритуала было прощание с родными, односельчанами, родным домом, деревней.
При поголовной безграмотности удмуртов в то время, незнании ими русского языка, редко бывавших за пределами своей деревни, рекрутская повинность оказывалась настоящим бедствием. Невыносимость длительной разлуки побуждала многих к дезертирству «еще по дороге в полки.
Так, только с февраля по март г. Рекрутские обряды начинали выполнять с того дня, когда рекруту становилась известной дата его призыва. В тот же день новость узнавала вся деревне. Ближайшие родственники юноши и семьи его друзей считали своим долгом пригласить его к себе, договаривались между собой об очередности приглашения.
Новобранец обходил деревню в сопровождении родителей, друзей, деревенской молодежи, которые вместе с ним пели рекрутские песни. Петь начинали у ворот дома, как бы прося разрешения войти во двор и в дом.
Хозяин дома выходил их встречать и приглашал войти. В избе они пели о несчастной доле рекрута, который вынужден расстаться с отцом, матерью, братьями, сестрами, со всем, что ему дорого. Затем песней он просил у хозяйки ленту, монетку, молоток и стул, встав на который, он прибивал монеткой ленту к матице в иных деревнях к воротам , а молоток с силой бросал на пол или на полати.
Все смотрели, как упадет молоток: по поверию, если он становился вертикально, значит, юноша после службы благополучно вернется домой, тогда как падение молотка считалось плохой приметой.
Ленточка на память син-пельлы висела до возвращения солдата. Вернувшись со службы, он сам ее снимал. Одновременно в доме могло висеть несколько ленточек, и хозяева помнили, кто прибивал каждую из них. Заметим, что это обрядовое действие было распространено в ряде районов, в некоторых районах его и сейчас еще можно увидеть, хотя с бросанием молотка судьба новобранца, естественно, теперь уже никак не связывается.
После угощения новобранец благодарил за хлеб-соль и шел по приглашению в другой дом, где все повторялось. Так с песнями он обходил поочередно всех родных и близких друзей, а если позволяло время, ездил к родственникам, живущим в других деревнях. В каждом доме ему дарили и дарят вышитые полотенца.
У иных набиралось до 30 и более полотенец, одно из них брал с собой, остальные отдавал родителям, которые впоследствии дарили их другим рекрутам. Прощаясь с деревней, новобранец в компании друзей, распевая рекрутские песни , катался по деревне на лошадях, запряженных в лучшую сбрую; к дуге подвешивали колокольчик, ленты и полотенце. Такое гуляние салдатпи юмшан продолжалось все дни до отъезда.
В день отъезда односельчане приходили к нему в дом на проводы. Женщины несли угощение, а те, в чьих домах новобранец не побывал, приносили полотенца, девушки дарили ему вышитые носовые платки, кисеты, молодые люди — бумагу, карандаш, чтобы письма писал, кто-то насыпал ему табак, кто-то давал деньги.
Одним словом, каждый что-либо дарил ему с выражением различных добрых пожеланий и просьбой не забывать их. Он всех благодарил, просил простить, если кому что не так сказал, и не поминать лихом.
В доме всех угощали. В назначенный час ко двору подавались лошади и все выходили из дома [22]. Перед отправлением из дома рекрут в последний раз обходит родительский дом, шалаш, все строения, затем, войдя в избу, отщипывает кусок от матицы, зашивает его в ладанку, чтобы постоянно иметь при себе. В некоторых местах он вбивает в матицу свое кольцо с ленточкой на память. Из дома выходит, пятясь назад, а мать бросает ему под ноги какую-нибудь материю [23].
Провожающие верят, что это поможет юноше вернуться домой. Отщипывание матицы также связано с верой в ее магическую силу. В Алнашском районе, например, по рассказам пожилых информаторов, перед выходом из дома рекрут обращался к матице со словами: «Возьма монэ, мумыкор! До конца деревни шли пешком, у полевых ворот большинство провожающих прощалось с ним, несколько человек родственников и близких друзей садились вместе с ним в повозку.
Новобранец стоял, повернувшись лицом к деревне, махая платком, пока она не скроется из виду. В иных случаях, особенно, если он был женат, ему после прощания не советовали оглядываться, а его жене смотреть ему вслед, говоря, что от этого они оба сильнее будут тосковать.
В прошлом уход на военную службу одного из сыновей во многом предопределял наследование земли и имущества в семье. Такой взгляд, утвердившийся в тот период, когда срок службы был длительным, держался довольно долго и после сокращения срока до шести-семи лет.
Поэтому солдат по возвращении домой не получал надела, вынужден был батрачить, идти в примаки или уехать куда-либо на заработки. Социально-экономическое расслоение в удмуртской деревне, начавшееся в конце прошлого столетия, отразилось и на несении воинской повинности. Несмотря на то, что по «уставу о воинской повинности» г. Подобные факты способствовали пробуждению классового сознания у сельской бедноты. Установление Советской власти, работа по обучению грамоте допризывников и красноармейцев, в корне изменило отношение к армии, к несению воинской обязанности [22].
Обряды и верования удмуртов, связанные со смертью и похоронами, относятся к наиболее консервативным и устойчивым. Суеверный страх смерти, неумение объяснить ее причины породили множество примет и поверий, будто бы предвещавших смерть; вой собаки, крик курицы по-петушиному, крик совы во дворе, каравай, оставшийся в печи при снятии хлебов, сновидения, связанные с копанием земли или рубкой дров, и т.
Случайные совпадения в последовательности названных событий с чьей-то смертью порождали иллюзорное представление об их причинно-следственной связи [24]. У удмуртов, как и других народов Поволжья, в отношении к умершим наблюдается двойственность: с одной стороны, боязнь, стремление поскорее избавиться, с другой — всяческое их почитание, приглашение на поминки, просьбы о защите, помощи и т.
Совершенно очевидно, что первое более древнее, а второе — характерное проявление культа предков, т. По-видимому, боязнь тела умершего есть в какой-то степени еще отголосок того далекого времени, когда человек не мог объяснить смерть, она казалась ему непонятной и потому страшной, страх распространялся и на тело умершего, которое, по верованиям удмуртов, приобретало таинственную силу [25].
Смерть по старости воспринималась как естественное завершение жизни, освобождение от земных дел. Бытовало представление о легкой и трудной смерти: говорили, что легко умирают добрые праведные люди, а трудная смерть посылается недоброму человеку, при кончине которых даже погода портится урод адями кулыку, куазь но уродъяське [10]. Исследователи отмечали очень большое значение культа предков в религиозных представлениях удмуртов.
Для них не было клятвы сильнее, чем клятва их предками, которых они всячески почитали и даже боялись. Наиболее характерно культ предков выступал в похоронных и поминальных обрядах. Полагали, что смерть наступает после того, как душа лул покидает тело.
По представлениям удмуртов, у человека две души: лул — душа живого человека и уpт — душа умершего, его двойник. Было распространено верование, что после смерти в течение 40 дней душа покойного летает неприкаянная, она может прилететь и домой, поэтому старались не озлобить ее, чтобы не навредила живым; некоторые все эти дни держали на столе чашку с водой [10].
Существует вера в особый мир душ - "сопал дунне" "тот свет", "тот мир". Туда отправляются души после телесной смерти человека. С этим представлением связан обычай дарить первому встречному во время похорон деньги.
Объясняют этот ритуал так: "к покойнику на том свете отнесутся так же приветливо, как к этому встречному на этом свете" [27]. У удмуртов бытовало представление о нечистоте покойника, от соприкосновения с которым будто бы могли быть нежелательные последствия. Подобные представления могли появиться на реальной основе: от соприкосновения с умершими от инфекционных заболеваний такие последствия, очевидно, бывали, но при незнании их причин представление об опасности распространилось на все трупы.
Постепенно появились суеверные толкования и различные действия для очищения. Так, считалось, что от контакта с трупом у моющих потом всегда будут мерзнуть руки. Поэтому все необходимые действия с покойником производили старые люди. Мужчин мыли старики, женщин и детей — старухи [27].
Покойного обмывали, одевали сразу же после смерти. Эту процедуру обычно выполняли 3 человека родственники, специальные люди или те, кого просил покойный перед смертью.
Воду брали обязательно из реки, но не из колодца или родника, старались зачерпнуть ее по течению и не расплескать, чтоб она не попала на землю [25]. Мыли теплой водой березовым веником на большом куске луба. После мытья воду сливали в такое место, где никто не ходил.
Вредоносное действие приписывалось вещам, соприкасавшимся с покойником: венику, ковшу, которым его обливали, одежде, в которой он умер, и лубку, на котором мыли [10].
Их выбрасывали в специальные места, называемые кур куян, место для бросания лубков , "шелеп куянни" "место, куда выбрасывают щепки". Первый термин весьма архаичный, возможно, он произошел от специального предмета, на котором хоронили или уносили на кладбище покойника. Второй, вероятно, появился позже, вместе со способом изготовления дощатых гробов. В суеверных представлениях это место наделяется вредоносной силой, способной нанести порчу на людей и скот.
И сегодня эти нечистые, опасные участки природного окружения жители деревни тщательно обходят. Нередко их используют для магических действий в лечебных целях "куяськон" - бросают жертвенные предметы и угощения для духов болезней и эпидемий: Чер, Кыль, Мыж, Дэй.
Поскольку в сельской местности сегодня не везде сохранились специально отведенные места, постольку вещи и предметы, имеющие вредоносные свойства, хоронят в могиле умершего или сжигают [27]. Умирать на перине обычно не давали, умирающего переносили на пол, постелив что-либо из старой одежды.
Объясняли это тем, что будто бы на перине умирать тяжело. Пуховую подушку в гроб класть было нельзя, иначе умершего на том свете "заставят перышки пересчитывать".
Очевидно, это толкование придумано для того, чтобы не пришлось выбрасывать дорогую вещь — перину: ведь чтобы справить новую, требовалось несколько лет. И если даже случалось, что смерть застала на перине, ее все же не выбрасывали, а выносили на несколько дней во двор. Страх перед покойником заставлял удмуртов торопиться с похоронами: нередко хоронили на другой день. В подготовке к похоронам участвовали родственники, соседи.
Лицам, мывшим покойника, дарили что-либо из вещей покойного. Одаривали и тех, кто делал гроб, копал могилу. Одевали покойника не обязательно в новую, но чисто выстиранную одежду, преимущественно светлых тонов. Смертную одежду полагалось шить только вручную, не завязывая на нитке ни одного узелка. Смертную одежду полагалось шить одинарной ниткой, иголку держали при этом от себя.
Считалось, что для покойников все надо делать наоборот, даже косы заплетали наоборот. Подобные действия вызывались представлениями о загробном мире как о "зеркальном отражении" мира живых. Глаза и лицо умершего закрывали каким-либо покрывалом. В прошлом, очевидно, лицо покрывали берестяной или кожаной маской [25].
По покрою смертная одежда была традиционной, национальной. И если даже при жизни женщина носила рубаху на кокетке, по происхождению более позднюю, то в качестве смертной еще долго шили прямую, без кокетки и без пуговиц, заменяя их завязками из тесемок.
Северные удмуртки подвенечное платье хранили в качестве смертной одежды. Если же оно было сильно поношенное, то шили другое, но подвенечное просили положить в гроб [10]. Стариков нередко хоронили в валенках, в шубе, надевали шапку и варежки, в соответствии с религиозно-мифологическим воззрением о царстве мертвых как вечной стране холода, находящейся уйшор палан — в полунощной стороне [25]. На ноги покойнику надевали новые лапти, женщине — белые холщовые чулки и носки, мужчине — белые онучи, которые надевали не так, как живому человеку, а обертывали, как и у русских, в обратном порядке.
Так же в обратном направлении крутили вокруг ноги веревки лаптей отсюда выражение; обут, как покойник, если человек по ошибке неправильно надел онучи. Обряженного усопшего укладывали на кур — липовый луб или в гроб на скамейку под матицей, головой к дверям. Рядом с гробом у изголовья или на подоконник ставили чашу с водой то же у русских, мордвы, карел и многих других народов , что, очевидно, было связано с заботой о душе умершего. На дно гроба клали стружки, березовые ветки очень широко распространенный обычай , шерсть, белую холстину, сверху также покрывали полотном.
С представлениями о загробной жизни связано сопровождение умершего различными вещами и едой. Рычков писал: "Вотяки похороняют своих умерших так точно, как бы они знали, что они в час смерти своея вступают в другую жизнь. Они кладут с ними котел, топор, нож, чашку, ложку, лапти и тому подобные вещи" [28]. Об этом же сообщал И. Георги: "В гроб Клали кочедык, сумку с деньгами, кремнем, огнивом и трутом, табакерку, трубку, иногда — вино.
В рот порой клали масло или куски сушеной говядины" [29]. Закамские удмурты в погребенье клали сменное белье, нередко — сезонную одежду, мужчинам — трубку, если курил, кочедык для плетения лаптей, женщинам — иголку с нитками, наперсток, веретено, гребень. Детей снабжали игрушками, позднее — букварем, тетрадями, карандашами и т. Старший член семьи на луб или в гроб клал деньги — музъем дун плата за землю , чтоб умерший смог бы купить себе место на том свете. В некоторых местах в день похорон шили специальный холщовый мешочек, куда помещали деревянную чашку и ложку, предварительно расколов, еду, серебряную монету, мыло, семь ниток пряжи, мешочек зашивали и ставили в изголовье покойного, сбоку укладывали смену белья.
В других местах в гроб с левого боку ставили сюмык сливочного масла. По представлениям удмуртов, масло — символ богатства и благополучия. Губы покойного смазывали маслом, чтобы показать умершим, что на этом свете их родич жил в достатке и чтоб на том свете он также жил безбедно, и еще, чтоб его путь в загробный мир был ровным и гладким, "как по маслу". В Свердловской области удмурты в гроб, на грудь покойного, клали каравай хлеба; в нагрудный карман — несколько серебряных монет; с левой стороны — 3 палки, чтоб отгонять злых духов.
В других удмуртских деревнях, например Кукморского и Бавлинского районов Татарии, чашки и ложки, расколов пополам ритуальное "умерщвление" вещей? Среди вещей, сопровождавших умершего, особая роль отводилась ниткам. По одним представлениям удмуртов, нитки символизировали дорогу, по которой умерший отправляется на тот свет; по другим — нитки были связующими нитями умершего с живыми родственниками; иногда нитки специально завязывали, чтоб покойник не смог возвратиться домой.
Одетого покойника укладывали в гроб, положив туда предварительно мелкой стружки и листьев от березового веника и застелив все это белым холстом. В изголовье клали подушечку из кудели или листьев веника, на белую наволочку пришивали крест из черной ткани. По обычаю, покойника даже ненадолго нельзя было оставлять одного, особенно ночью; поэтому ночью у гроба дежурили 2—3 человека — уй пукись, — сменяясь через каждые 2—3 часа [10].
Пока умерший находится в доме, никто не брался за работу [31]. Ночное бдение у гроба покойного называлось "уй пукон". Пришедшие проститься с покойным приносили с собой муку, крупу, яйца, масло, вино. В этом обычае можно усмотреть желание умилостивить покойного подношениями, а также следы родовой солидарности подобная взаимопомощь соблюдалась и при других семейно-родовых обрядах, например, свадьбе. Ближайшие родственники одаривали присутствующих чем-либо из вещей покойного, причем делали это как бы от его имени, передавая подарки часто весьма символические, обязательными при этом были уже упоминавшиеся выше нитки , через гроб или над ним, чтобы умерший "видел", что дарят.
Особо одаривали тех, кто обмывал покойного, и могильщиков, часто им дарили полотенце или что-то из одежды умершего [25]. Удмурты считали, что до похорон душа незримо присутствует в доме, поэтому не разрешается шить, резать что-либо ножницами, есть вилкой, резать хлеб ножом.
Эти действия направлены для предотвращения случайного ранения, причинения боли вездесущей душе. Поскольку душа в течение 40 дней после похорон изредка навещает дом и родственников, для нее всегда на столе лежат ложка и чашка [27]. При выносе покойника из дома закрывали ему лицо, выносили ногами вперед, снимали с петель дверь и прилаживали ее так, чтобы отворялась не в ту сторону, как прежде, иногда выносили через окно или раскрывали даже крышу [32]. На дворе гроб часто ставили на чурбак и поворачивали 3 раза против солнца [33].
После выноса покойника в порог втыкали топор, чтобы смерть больше не пришла в этот дом [34] , на то место, где стоял гроб, клали кирпич из печи. Подметали пол в избе, сор клали с гробом на телегу. После выноса покойника мыли полы. Во многих местах существовал обычай снимать дверь с петель и укреплять ее так, чтобы она отворялась в другую сторону.
Для того, чтобы умерший не мог найти дорогу обратно в дом, удмурты Казанской губернии ставили гроб на низенький чурбан и три раза поворачивали его против солнца. У сарапульских удмуртов практиковался обычай заметать следы провожавших покойника. Участники похорон, выйдя с кладбища, также выполняли разнообразные очистительные обряды: жгли костер, так как верили в очищающую силу огня; мыли обувь и т. Каждый провожающий наносил другому удары по спине пихтовыми ветками, приговаривая: «ступай домой, не оставайся здесь».
В некоторых местах провожавшие размахивали можжевеловыми ветками: «не ходите с нами, ступайте к себе домой!
По возвращении с кладбища домой очищали себя дымом, прыгая через костер или обтирая руки золой. В Казанской губернии хозяин дома или кто-нибудь из его родственников посыпал их головы золой.
Телегу или сани , на которой везли гроб, в течение трех дней не заводили во двор, а оставляли на улице [35]. Чтобы не бояться покойника, садились на то место, где стоял гроб, притрагивались к пятке умершего, брали с собой горсть земли с его могилы.
Бросая в могилу землю, запрещалось брать ее голыми руками. Так живые ограждали себя от влияния смерти. По возвращении с кладбища очищали лопаты от земли, участники похорон мылись в бане, переодевались в чистую одежду [27]. Бывали случаи, когда умерших насильственной смертью, самоубийц и утопленников в доме не держали, а вырывали под окном неглубокую яму, где покойник лежал до дня похорон, накрытый ветками хвойного дерева.
Таких покойников не отпевали, хоронили их за пределами кладбища [10]. Удмуртам были известны захоронения различных типов.
Очевидно, одним из древнейших было захоронение без гроба, кур вылын на липовом лубе. Такой обычай зафиксирован в удмуртских деревнях Куединского района Пермской области. В этом случае по углам могилы ставили стойки и на них настилали доски — настил, чтобы "земля не упала на лицо покойного". Иногда вместо гроба делали сруб-склеп. Для сруба домика использовали ель или пихту. О древности обычая хоронить на лубе свидетельствуют многие данные: даже сейчас в каждой деревне имеется особое место, считающееся нечистым, куда выбрасывали вещи покойного одежду, в которой он умер, его постель, стружки и щепки от гроба , и называется это место "кур куян" букв.
Довольно большое распространение и глубокую древность, по-видимому, имели захоронения в коросах — долбленых колодах корос — колода с дверью? Подобные захоронения можно было еще встретить в некоторых южных деревнях Удмуртии в х г. XX в [25]. Позднее удмурты стали хоронить в гробах шайпул , которые, однако, по-прежнему часто называли "корос", или "гидкуа, корка — "дом"; положение во гроб называли "гид-куа пыртон" — "введение в дом" [36].
Старое название гроба — "шайпул" букв. Обычай сколачивать гроб гвоздями — сравнительно недавнее явление. На крышке гроба или с его боков вырезали оконце — "урт ветлон пась" букв. Захоронение удмурты производили в обычных грунтовых ямах небольшой глубины кускемозь, гогыкемозь — до пояса, до пупа. Яму копали в день похорон, старались не оставлять ее пустой, открытой, чтобы не вселились злые духи. Существенную роль в погребении играл культ солнца: ориентируя захоронение головой на север, удмурты считали, что погребенный будет всегда смотреть на юг, на солнце [25].
В день похорон с утра мужчины-односельчане отправлялись копать могилу, а в доме собирались люди проститься с покойником и проводить его в последний путь.
Прощались, подходя поочередно к покойнику и при этом целуя иконку, лежащую на его груди, или лоб. По другую сторону гроба стояли два человека из членов семьи умершего и каждому, кто подходил, дарили несколько суровых ниток, а близкой родне раздавали вещи покойного. Выносили в первую очередь крышку, затем гроб с телом, стараясь не задеть дверной косяк. Задеть косяк, по суеверию, считалось дурной приметой, якобы быть еще одному покойнику.
За дверью запевали христианскую молитву. Членам семьи покойного, особенно его детям, воспрещалось выносить гроб. Суеверное представление о том, что покойник может возвращаться, и страх перед ним заставляли принять некоторые меры для предотвращения его возврата. После выноса тела было принято садиться на то место, где стоял гроб, «чтобы не бояться покойника», а перед выходом из дома по той же причине заглядывали в печь.
Если уже вышел из дома вслед за гробом, возвращаться в избу за чем-либо запрещалось, в таких случаях говорили, что «покойник себе спутника ищет». До конца деревни гроб по очереди несли на руках. Впереди похоронной процессии несли мешочек — «гостинец» от покойного монетка, несколько ниток, кусок хлеба, понемногу масла и меду , который отдавался первому встречному.
По пути следования похоронная процессия ненадолго останавливалась у дома, где жил старый или больной человек, который хотел, но не мог прийти проститься с покойником. У околицы останавливались, гроб ставили на повозку и закрывали. На кладбище ездили только близкие родственники. Дома оставались 2—3 пожилые женщины, чтобы сделать уборку и приготовиться к поминкам.
Если церковь была близко, перед погребением покойника возили туда отпевать, где и оставляли на ночь. Удмурты Уржумского уезда выполняли так называемый обряд «облегчения страха». Держа в руке хлеб с маслом, над ртом покойника делался крестообразный знак, при этом говорили: «Облегчаем твой страх» [35].
На кладбище шайвыл гроб открывали для прощания, после чего заколачивали и осторожно опускали в могилу. Перед этим туда кидали монетку, «чтобы откупить место» [10]. Прежде чем закрыть гроб крышкой, кто-нибудь из родственников умершего, стоя у края могилы, раздирал надвое белый холст. Ту часть, которая остается в левой руке, он клал на грудь покойника, а другую часть уносил домой и привязывал к приталке двери или к стене, где она оставалась в течение года.
При разрезании холста говорили: «душу берем сюда, а счастье сюда» [35]. Гроб опускали на специальных полотенцах или холстах. Это было связано с представлением, бытовавшим у многих народов, о переходе души в загробный мир по мосту через реку.
Считалось, что мостом будет служить холст, на котором опускали гроб [10]. Когда могилу зароют, родные и близкие говорили: «живи мирно на том свете и не нуждайся ни в чем». Если умерший был женат, предлагали ему вступить в брак, если младенец, то просили умерших родственников позаботиться о нем. В Елабужском уезде, забрасывая гроб землею, говорили: «земля, которая попадет тебе в рот и нос, пусть будет золотом и серебром. Прилежно храни оставленную семью Дай обильного хлеба на пиво и кумышку тебе».
Когда могилу зароют, зажигали несколько свеч и крошили хлеб на могильный холмик. Затем начиналась поминальная трапеза. Часть кушаний, а также кумышка давалась и умершему: «Мы пьем кумышку и тебе наливаем Хлебом поминаем тебя, ешь его там.
Ешь и пей вместе со своими новыми друзьями, живи с ними в согласии». Для покойников оставлялись чашка и ложка, но они предварительно разбивались на части с тем, чтобы ими никто не мог воспользоваться.
Девушки на могиле оставляли кусочки лоскутов: «Это тебе на рубашку, это на юбку, это на платье». Члены семьи покойного не принимали участия в опускании гроба, но они первые бросали горсти земли, причем землю брали не голыми руками, а щепкой или подолом верхней одежды.
Над могилой устраивали небольшой холмик. Утаптывать землю на могиле или утрамбовывать лопатой не полагалось. В изголовье сажали деревце. При погребении некрещеного на могиле ставился не крест, а столбик, на котором вырезали тамгу — пус — знак семейной собственности. Хоронили, как правило, рядом с умершими родственниками [35]. Традиционным было привязывать к надмогильному столбу или кресту разноцветные куски тканей, ленточки, полотенца, иногда рубахи [39].
Смысл этого, а также обычая развешивать в доме полотенца трактуется по-разному: подарки умершему и его новому окружению, указание ему дороги и т. Приведя в порядок могилу, на ней устраивали скромную трапезу, оставшуюся еду хлеб, масло, печенье, яйца брать домой не разрешалось, ее крошили на могилы [10]. После этого самый старший из участников похорон, называя каждого по имени и ударяя березовой веткой, отправлял участников обряда с кладбища за ограду, а погребенного просил остаться: "Твой дом теперь здесь, живи хорошо, ни в чем не нуждайся, не мучай живущих".
За кладбищенскими воротами топором очерчивали полукруг, как бы отделяя мертвых от живых. Возвращаясь домой, старались не оглядываться [25]. По возвращении с похорон совершали целый комплекс очистительных обрядов: сани или телегу, на которых везли гроб, оставляли возле кладбища или перед воротами усадьбы, чтобы дождь или снег смыли с них всю скверну, иногда их специально мыли, чистили, порой сани вообще бросали [31] ; лопаты, которыми копали могилу, тщательно очищали от кладбищенской земли, даже остругивали; участники похорон прыгали через костер; пожилая женщина, родственница умершего, обсыпала всех золой из очага; все "грели" руки у печки, мылись в бане, переодевались эти действия зафиксированы еще в XVIII в.
Обычно у удмуртов в каждой деревне имелось свое кладбище. Как правило, оно располагалось невдалеке от селения, чаще всего за рекой или оврагом с родником, в лесу, на возвышенном месте. Большинство кладбищ огораживалось, а за оградой нередко прорывали специальный ров, который служил границей между миром живых и мертвых. Родственники здесь также "селились" своими родовыми группами, внутри деревенского участка соблюдались еще патронимические ряды, или группы.
Погребения в чужом ряду осуждались, поэтому из-за кучности захоронении возможны были перекрывающие друг друга могилы, при этом старались "откупиться" серебряными монетами. Все старые кладбища удмуртов, так же как и старые деревни, являлись родовыми. На них не хоронили лиц, не принадлежащих к данному роду" [25]. Умерших неестественной смертью утопленников, убитых молнией, самоубийц , а также инородцев и иноверцев хоронили в особых местах, за оградой кладбища, даже ориентировка их погребений порой могла быть противоположной, без сопровождающих вещей и жертвенной пищи.
Убитого молнией хоронили на месте его гибели. Младенцев, умерших, не успев получить имени, хоронили на особом кладбище, называемом "нимтэм шай" — "кладбище безымянных". По сведениям археологов, известные до сих пор прикамские могильники не содержат захоронений детей в возрасте до 4—5 лет [41]. Существовал своеобразный обряд символического захоронения родственников, умерших на стороне, чьи тела не были погребены на родовом кладбище.
На многих кладбищах некрещеных удмуртов можно видеть "домики" в виде столба с крышей — это могилы погибших в первой мировой, гражданской, Великой Отечественной войнах. В одних случаях у закамских удмуртов эти могилы стоят на кладбище рядом с могилами родственников, в других у завятских удмуртов для них отведено специальное место. По свидетельству информантов, символическое захоронение совершалось следующим образом: близкие родственники расстилали на месте будущей "могилы" белую холстину, равную по длине телу погибшего.
Топором прочерчивали размеры. На холст клали еду, а на землю — серебряные монеты. После этого обряда считалось, что земля для покойного родственника откуплена и Мукылчин — хозяин земли — не будет обижаться, что могила как бы пустая. Возможно, полагали, что пусть не тело, но душа умершего обязательно возвращается домой. В изголовье "погребенного" ставили столб с крышей, иногда сооружали символический столик, покрытый скатертью, для совершения поминальной тризны. На столбе, его называют "корка" — "дом, изба", писали или вырезали тамгу, имя и даты рождения и смерти [30].
Особенно ярко и значительно культ предков выступал в обычаях родовых или семейных поминок, занимавших очень важное место в системе религиозно-мифологических представлений удмуртов. Чтобы избавиться от таких напастей, вотяк время от времени кормит умерших и тем задабривает их, тогда они сменяют гнев на милость и не против бывают облагодетельствовать здоровьем и богатством тех своих родственников, которые угощают их" [34].
Поэтому умилостивительные поминальные обряды начинались фактически с момента наступления смерти. Вечером после похорон устраивался поминальный ужин — кисьтон — с приглашением всех, кто приходил на похороны. Прежде чем сесть за стол, молились, обращаясь сначала к ранее умершим с просьбой принять новопреставленного, жить дружно, желали им благополучия на «том свете» и просили их помогать оставшимся в живых.
Кончив молитву, стоя отведывали кушанья, откладывая по ложке или по кусочку в тарелку, предназначенную для умершего, которую ставили у печки куяськон. Затем садились за стол, где оставляли место для покойника и клали для него ложку [10].
На поминки резали курицу. По представлениям удмуртов, эта птица "берлань чабья" букв. Курицу резали особым способом: держа головой на север или к закату солнца в зависимости от традиций в ориентировке погребений. Кровь "отдавали" земле, а кости иногда относили на кладбище и зарывали в засыпку могилы.
В набор похоронных поминальных блюд входили: табани с зыретом блины с соусом , шаньги, пироги с рыбой, перепечи ватрушки с начинкой из мяса и крови, яиц , каша полбяная, суп с мясом жертвенной курицы [25]. Веселиться на поминках было не принято. В конце поминального вечера содержимое тарелки покойника выносили собакам. После еды все кости собирали в тарелку или корзину и в полночь назначенные выносили и все содержимое закапывали в огороде.
Остальные в это время читали молитвы. Поминки кисьтон в честь покойного устраивались еще на седьмой сизьым уй или девятый день укмыс уй , на сороковой день ньыльдон уй и через год ар уй. На седьмой или девятый день поминали в кругу семьи, сорочины и годины отмечались с приглашением всех родственников.
Для поминок на ю ночь и в годовщину резали барана или овцу в зависимости от пола умершего, которому предназначались приносимые в жертву животные. В честь умерших устраивались еще жертвоприношения йырпыд сётон буквально: давание головы и ног. В назначенный день сын запрягал жертвенную лошадь, ехал к кладбищу и объезжал его против солнца. Жертвенное животное должно было быть черной масти [43] без всякого изъяна, иногда уже при рождении его предназначали для этой цели.
В некоторых случаях сам умирающий делал выбор, считалось, что это была любимая лошадь или корова покойного. Перед закланием жертвенное животное поворачивали головой на север или запад,— там, полагали, находится "страна мертвых" при других жертвоприношениях ориентировались обычно по солнцу. Кровь животного "дарили" земле, "нижнему миру". На голову животного надевали уздечку, а под жертву бросали щепки, которые впоследствии складывали в лукошко вместе с костями.
Старший родственник если это была "свадьба" для мужчины или родственница варили в бане, а раньше в куале семейном святилище в большом котле голову лошади или коровы, ноги, немного мяса с левого бока, внутренние органы.
Отдельно варили пшеничную или полбяную кашу. Под вечер собирались родственники [25]. Если обряд посвящали мужчине, варили конские головы и ноги, женщине — коровьи [10]. Под вечер собирались родственники. В некоторых деревнях в качестве "тор" была женщина, если жертвовали женщине, и мужчина, если жертвовали мужчине. Кости от головы и ног складывали в большое лукошко "кизён куды" или сито, которое ставили специально для этого посреди избы.
Это было "угощение" для умерших родственников — гостей. В лукошко складывали также копыта, остатки шерсти, бросали по кусочку от каждого внутреннего органа — сердца, печени и т. Клали в лукошко и подарок "кузьым" — новую одежду миниатюрных размеров как на куклу , женщине — рубашку "дэрем" , иногда платье и чалму женское головное полотенце , мужчине — мужскую рубаху "пиосмурт дэрем" , иногда штаны. После ритуальной трапезы все вставали вокруг лукошка и начинли петь, двигаясь по кругу против солнца.
В песнях обращались непосредственно к умершему или умершей, называя их нередко по имени:. Валдэс ке кыткиды, нылдэ-пидэ пукты, огнад гинэ эн ворттылы. Если "йыр-пыд сётон" посвящался мужчине, то подбирали для него и "невесту". Эту роль разыгрывала либо пожилая женщина, либо мужчина. В этот же вечер провожали "гостей" домой, просили не обижаться, передавали приветы тем, кто не приехал на "свадьбу". Лукошко с костями выносили из избы.
После трапезы все это с шумом, криками, под звон бубенцов несли за околицу в направлении к кладбищу [25]. Женщину, варившую мясо, везли на санях. За околицей жгли костер из соломы, туда бросали содержимое корзины, в некоторых деревнях ее подвешивали к дереву, изгороди [10].
Здесь же разводили костер из соломы или специально принесенных щепок, прыгали через огонь. Огонь костра, по давним представлениям людей, обладал очистительной силой. Собираясь возвращаться домой, вновь запевали песню, обращаясь с добрыми словами к умершим: "Ой, однако, шедьтэм ук но мамаймы но интызэ,— Ушъяд ке но, ушъямон но, данъяд ке но, данъямон.
Перед возвращением кто-либо из стариков пропускал всех по одному и после каждого проводил черту топором, приговаривая: "Такой-то имярек возвращается", как бы ограждая живых от мертвых [25]. По возвращении домой, прежде чем войти в избу, громко стучали в дверь, посыпали голову пеплом, в сторону вошедших бросали горсть золы, чтобы мертвые "не вошли" в избу вместе с живыми.
Обратно шли с пением свадебных песен, дурачились, шумели — чтобы тому, кому посвящался обряд, «жилось» весело. Умерших родственников поминали в любое воскресенье, когда приготовляли какое-либо праздничное кушанье.
В таких случаях сначала молились, поминая умерших родных, потом стоя отведывали со словами «азяды мед усёз» пусть перед вами упадет и лишь после этого садились за стол [10].
Из установленных для поминовения сроков наиболее благоприятным являлся канун пасхи — в ночь на великий четверг. По представлениям удмуртов, в это время умершие чаще и с большим желанием выходят в мир живых.
Сущность поминального обряда, называемого тырон плата , состояла в приготовлении поминальной пищи и угощении умерших. Когда пища поспевала, старший мужчина в семье брал по кусочку от пирогов, блинов, мяса, ложку похлебки, немного вина или кумышки и, приговаривая, клал все это в чашку, находящуюся около воображаемого умершего: «Хорошо ты жил в этой жизни, так же хорошо живи и в будущем.
Не мучь, не притесняй нас. Хорошенько храни нашу скотину. Смотри за нашими ребятишками Не хватай нас ни спереди, ни сзади». Вслед за старшим то же самое проделывали остальные. После этого частички номинальной пищи бросались также и в корыто, стоящее у печки или у дверей: «Эй, вы там, прадедушки, прабабушки! Пусть это будет вам.
Для вас мы наварили и напекли. Будьте довольны, не сердитесь! Сохраните посеянный хлеб. Сберегите жито от мышей! Сохраните наших детей! Если покойный был не женат, просили умерших поженить его, а ему самому не скучать на том свете, ведь у него там есть родственники. Если умершая — девушка, советовали выйти замуж. В Малмыжском и Уржумском уездах при поминках старший в доме после молитвы брал блин, обмакивал его в кумышку и давал собаке.
Если собака съедала его, это значило, что умерший живет на том свете счастливо и все принимались за веселый пир в уверенности, что и умершие благосклонно принимают участие в нем. Если же собака не обратила внимания на блин, а пошла прочь от него, то все с грустью расходились по домам.
Сарапульские удмурты утром в день поминовения крошили в корыто блины, туда же лили кумышки и пива и отдавали его собакам.
И если они мирно ели, то это означало, что и умершие на том свете живут мирно, в согласии, если грызутся, то и умершие грызутся между собой. Поминая умершего, читалась молитва. По окончании поминок умерших провожали на кладбище. В Сарапульском уезде все представители рода, держа в руках чаши с вином, выходили во двор. Один из них нес старый лапоть, в котором находились пух, перья и раскаленные угли, раздувая которые, он произносил следующую молитву: «Старики, ешьте, пейте и уходите отсюда, уведите с собой того, кто завидует нам и желает зла».
Выбросив лапоть на задний двор, он возвращается в избу и не произносит ни слова, пока не вытрет руки золой [35].
